Онон! Суровая и красивая река Даурских просторов. Из глухих теснин Кэнтейского хребта неспешно катит свои воды, собирая большие и малые притоки горных речек Юго-Западного Забайкалья. Пополнившись студёными водами таёжных дебрей, величаво входит в Российские пределы возле старинного Верхне-Ульхунского караула. Теперь его дорога на Восток будет лежать через лесостепи, а перед Шилкой и вовсе по голой степи покатится.
Онон – река пограничная. За правой его стороной, горной, лесистой, хмурой, раскинулась древняя Монголия. По левой же долине Онона с незапамятных времён стоят посёлки и станицы караульских казаков – три сотни лет. Стоят наособицу, с другими не смыкаясь, не стакиваясь. Род свой караульцы ведут от коренных казаков, от Ермака Тимофеича сотоварищей.
Предки ононских казаков гуляли по Волге и Дону, бороздили просторы Азовского, Чёрного и Каспийского морей, сидели на Курской да Белгородской засечных чертах. С Ермаковой дружиной пошли на Восток, воевали Кучума, владетеля Сибирского. После всех «перебеищ» с сибирскими ханами, продвинулись остатки Ермаковой дружины в далёкую Даурию, и осели, прижатые к монгольской границе.
Караулы, так назывались казачьи поселения на границе, раскинулись узкой лентой вдоль Онона. Ещё в середине 18-го века Иркутский губернатор генерал-майор Бриль запретил всем, кроме казаков, селиться на границе, поэтому жили караульцы в замкнутой, так сказать, среде. Случалось, брали в жёны девушек из родов конных тунгусов, вольных аборигенов ононских степей. Но казачьи традиции блюли крепко.
Конные тунгусы, этот воинственный народ, который, по словам путешественника П.Палласа, только и ждал схватки с монголами, по своим воинским качествам мало чем отличались от казаков. В бою обходились шашками, пиками, огнестрельного оружия не имели вовсе. Особой гордостью у тунгусов считался хороший лук, который стоил много дороже ружья, а на его изготовление уходило больше года. Зато и стрелок из тунгуса был отменный. «Тунгуз, расскакавшися што есть мочи, перебивает воткнутую в землю стрелу другою стрелой», – писал Паллас. Впрочем, и старый караульский казак Егор Кузнецов из Кулусутая показал генералу Корсакову и атаману Дитмару своё искусство, с лошади застрелив из лука летевшую дрофу.
Караульские казаки всегда слыли искусными наездниками и неизменно выходили победителями из всех конных состязаний. Кроме того, что караульцам не было равных на скачках и джигитовках, их неизменно привлекали для совершения длительных верховых пробегов. В 1877 году, например, две сотни караульских казаков ходили верховым походом в Семипалатинскую область, проведя в пути семь месяцев.
Нужно сказать, что этот поход был далеко не единичным случаем. В 1891 году на праздновании 300-летнего юбилея Уральского казачьего Войска забайкальцев представляли три казака-караульца – Роман Шестаков из Старого Цурухайтуя, Козьма Назимов из Цеженского караула и Владимир Рогалёв Цаган-Олуйской станицы. Отправились в далёкие гости на собственных конях походным порядком 21 марта, а 16 июля на последней станции перед Уральском их встречал сам Наказной Атаман генерал-майор Шипов со штабом, хором музыки и конвойной сотней уральских казаков.
О том, что караульские казаки были отличные наездники, осталось много свидетельств. Во время Китайского Похода через караулы, двигаясь к театру военных действий, проходили Западно-Сибирские казачьи полки. Казакам Ключевского караула сразу бросилось в глаза, что акмолинцы – плохие наездники. Им, например, никак не удавалось сесть на лошадку-неуку местной монгольской породы. Четырёхлетка кобылица ещё только получила первый укорот, уже не летела в степь, угнув голову в землю и дико взмётывая задом, но садиться на себя ещё не давала. Когда акмолинцы уже порядком измучились, к ним подошёл местный казачонок и, со словами «вот так надо казаку на коня садиться», махом запрыгнул на лошадь.
Примерно в то же время в Хайларе казаки с Дона надменно поглядывали на малорослых косматых лошадок под забайкальскими казаками, которых тут же в насмешку окрестили между собой «козами». В ответ на издёвки им предложили сесть на «монголку». Под общий смех собравшихся зрителей спесивые донцы никак не могли вскочить в седло горячащейся «козы». Тогда казак Цурухайтуйского караула Мунгалов отодвинул одного из них плечом и, бросив, – «не умеешь ты на коня садиться», – живо вскочил в седло.
Посрамлённый казак взобрался на своего «донца» и сказал Мунгалову – «На коня мало сесть, надо уметь на нём действовать». В ответ караулец, ни слова не говоря, крутнулся на монголке и ловким маневром выдернул донца из седла. Вот так отдыхали и развлекались казаки на досуге между боями.
Будучи природными наездниками, караульцы выработали свой, отличный ото всех, способ укрощения диких лошадей. Для этого казаку требовался специально обученный им же конь, который назывался «икрюшным», и специальное приспособление – укрюк. Это берёзовая палка, напоминающая удилище, но гораздо толще, к которой прикреплены два конца сыромятного ремня. К коню же предъявлялись особые требования – он должен хорошо чувствовать руку наездника, быть выносливым, быстрым и умным. Зато и стоил икрюшный конь как два обычных.
Наметив нужную к поимке неуку, всадник пускал коня вдогонку. В первые мгновения конь послушно шёл, управляемый чизгинами (поводьями), но вскоре уже безошибочно определял лошадь, которую преследует хозяин. Непривычная к долгой, бешенной скачке, дикарка пыталась укрыться в табуне, но икрюшный конь грудью врезался в косяк и вскоре настигал беглянку. Тогда всадник накидывал укрюк на шею лошади и, закручивая его, перемещался за заднюю луку седла, а конь начинал осаживать. Полузадушенная неука с такой силой влекла укрюк, что струной натягивался татор (подпруга) под брюхом икрюшного коня. Но вскоре становилась, как вкопанная.
Перебирая руками по древку укрюка, всадник хватал дикарку за уши и, либо валил её наземь с целью заседлать, либо тут же запрыгивал на спину. Обезумевшая лошадь неслась в степь, непрерывно взмётывая задом, становясь свечой и выделывая другие подобные трюки. Но умелому наезднику всё нипочём. Сдёрнув с себя шапку, он попеременно машет ею, то с левой стороны головы лошади, то с правой, направляя её бег.
Суровая и изящная картина ловли и объездки диких лошадей настолько завораживала зрителей, что Наказный Атаман счёл своим долгом показать её Наследнику Цесаревичу, когда тот в 1891 году проезжал Забайкальскую область. С этой целью с берегов Онона пригнали к Чите табун лошадей, круглогодично пасшийся в бескрайних степях Монголии и принадлежащий караульским казакам братьям Шестаковым. На берегу озера Кенон в присутствии Августейшей особы развернулось грандиозное представление. Будущий император Николай Александрович, равно как и другие зрители, остался очень доволен чарующим зрелищем.
Образование Забайкальского Казачьего Войска в 1851 году как-то не особо коснулось караульцев, ведь они были природными казаками, и менять образ жизни им не требовалось. Расписали по сотням конных бригад, тем дело и ограничилось. Название «караульцы» имело полуофициальный характер, им пользовались даже и в печати. А в разговорной речи укоренилось настолько крепко, что священники уже в начале 20-го века могли сделать такую, например, запись: «Мангуцкаго караулу казачей сын Димитрей Пушкарёв…».
Их предки пришли за Байкал в конце 16-го, начале 17-го века в казачьем звании и, конечно же, принесли с собой свою культуру, свою самобытность. А потомки в силу сословной замкнутости, несли природный уклад жизни из поколения в поколение, время от времени обогащая его женитьбой на туземных девушках из инородческих родов.
И когда в России вовсю свирепствовал Патриарх Никон, обращая христиан в новую веру, казаков в далёкой Даурии Господь уберёг от никонианства и ещё долго блюли они старую веру. И хотя, став служилым народом, со временем расстались с ней, но вот кабаков, к примеру, в караулах открывать не разрешали. В то время как в некараульских посёлках их было зачастую и по два на посёлок. Особенно в приисковых районах.
Но к табаку, благодаря тесной связи с тунгусами, караульцы пристрастились излишне. Курили все, и девушки в том числе. Моя бабушка крутила из табака аккуратные, удивительно тонкие самокрутки, чему, по её словам, научилась ещё в молодости. А прабабушка так и вообще трубку курила. На длинном, сантиметров в сорок, деревянном чубуке с очень маленьким вместилищем для табака – «ганза» называлась. Были и такие «гурманы», которые табак нюхали или клали за губу. Впрочем, такого сорта любители водились по всему Забайкалью.
Газета «Жизнь в восточной окраине» в 1896 году писала: «…Караульцы умеют уважать свою личность и требуют уважения к ней от других. Грамотность у них развита больше, чем у других казаков и из их среды вышло много людей, получивших среднее и высшее образование». С газетой трудно не согласиться, ведь именно из караульских станиц происходило подавляющее большинство офицеров и генералов Забайкальского казачьего Войска. Кроме того, и сам Наказной Атаман Забайкальского казачьего войска генерал Мациевский, принимая офицеров, прибывших к нему для представления по случаю назначения их в отряд генерала Орлова, предупреждал: «В походе пить воздержитесь. Имейте в виду, что забайкальский казак самолюбив, и поэтому рукоприкладством заниматься нельзя. Как бы не вышло несчастья».
О том, как столкнулся с караульскими казаками офицер из России, привыкший к барственному обращению с нижними чинами, очень красочно рассказал Николай Иванович Богомягков (Сибиряков) (приводится с небольшими сокращениями):
«Автор был свидетелем случая, когда столкнулись представители этих сословий, и сразу же выявилось, что им не ужиться. С одной стороны — врач, вскормленный в доживавшей последние дни когда-то богатой барской усадьбе, с другой — караульские казаки. Врач был поставлен во главе караульской больницы. Как прикомандированный к казачьему войску, носил военную форму… Конфликт начался буквально с первого дня по приезде врача. Развивался бурно. За две недели достиг апогея и кончился бесславно для молодого дворянина. Абсолютно несхожие во всем, врач и казаки сталкивались по каждой мелочи ежедневно, основных же конфликтов было три. Первый – стычка с семидесятилетним казаком Петуховым, обладателем длиннющей патриаршей бороды, встретившимся ему на дороге. Видя, что старик не остановился и не склонился перед ним в почтительном поклоне с шапкой в руке, врач крикнул белобородому старцу:
– Шапка, шапка где?
– Кака шапка? – удивился старик.
– Здороваться со мной следует, мерзавец, когда встречаешься!
– Однако, паря, ты чудак! Я ить не на действительной. Это тебе, молокосос, надо первому шапку скидать при встрече со мной!
– Я тебе! Я тебе! – кипятился доктор.
– Иди ты к … матери… – спокойно сказал Петухов и пошёл своей дорогой.
С другим казаком средних лет «размолвка» приезжего доктора кончилась не так мирно. Началась она по тому же поводу: не ломал казак шапки перед барином. С попреков сразу перешли на оскорбления. Разъяренный доктор выхватил из ножен саблю. Казак отскочил к плетню, выдернул из него слабо державшийся кол и по всем правилам военной науки, с первого же удара выбил саблю из неумелой руки противника. Сгоряча казак слегка приложил кол к спине убегавшего врага.
Через несколько дней на поселковом сборе врач решил дать укорот казакам, но встретив насмешливые лица, мгновенно распалился. «Хамы», «неучи», «приберу к рукам» и прочие малоуважительные слова запестрели в его речи. Атаман, не хотевший, как лицо официальное, пререкаться с доктором, не вытерпел.
– Минуточку! – сказал он, подняв руку. Врач умолк.
– Как, господа старики? – обратился атаман к сидевшим особой кучкой седым казакам.
– Вывести его! – последовала оттуда реплика.
– Потрудись, Ваня! – попросил атаман здоровенного батарейца Шемелина. Шемелин взял врача, как ребенка, под локотки и, подведя к выходу, выставил дворянскую спесь вместе с ее владельцем из школы. В тот же день врач навсегда покинул караул. Он никуда не жаловался».
В своё время Иркутский губернатор, генерал-майор Бриль, запретил всем, кому бы то ни было, селиться на землях караульских казаков. А когда в начале 20-го века Кабинет ЕИВ попытался оттяпать часть казачьих земель под развивающуюся горную промышленность, караульцы ответили твёрдо – «наша земля является не даром царей, а приобретением, добытым в прежние времена силою казачьего оружия». Мера, предпринятая губернатором Брилем, в большой степени поспособствовала будущему достатку приононских казаков. Хотя земля была не очень благосклонна к посеву злаков, но вымётывала буйный травостой, что позволяло держать сотенные табуны скота и тысячные овец.
Даже не очень богатые караульцы по тучности своих табунов могли бы вызвать зависть и у российского помещика, не говоря уже о наиболее зажиточных крестьянах российских губерний. А иногда встречались такие «Крезы», что и с трудом верится. Например, лекарь Вишняков в своих «Записках военного врача» рассказывает, что у Ивана Петровича Шестакова из Чиндантского караула ходило стадо верблюдов в пятьсот голов. Можно только представить, какие табуны скота, коней и прочей живности водились у этого хозяина. Если учесть, что верблюд корма не требует, а каждую осень даёт шерсть до пяти пудов с животины, то можно судить и о богатстве караульцев.
Посетив Кулусутаевский караул, Вишняков остановился ночевать у местного казака Кузнецова. Хозяин рассказал, что случилась недавно метель в степи, при которой погибло десятка два ягнят, да сколько-то взрослых овец. А было их у него три тысячи штук, кроме ягнят. А сосед его, казак Пушкарёв, потерял 300 ягнят и также несколько взрослых овец из семитысячной отары.
Да, караульцы полагали плохой приметой учитывать молодняк своего поголовья, руководствуясь мудрой пословицей – цыплят по осени считают… Да и не видели в этом никакой нужды, ведь до определённого времени от молодняка никакого толку. Когда в 1897 году проходила всеобщая сельскохозяйственная перепись, счётчики жаловались своему руководству на то, что совершенно невозможно точно учесть количество скота в приграничных посёлках. Большая часть стад, отар и табунов круглый год пасётся за Ононом, то есть на сопредельной стороне, хозяева сами не знают точной цифры, оттого и счёт поголовью ведут весьма приблизительно и округлённо. А когда работники переписных комиссий указывали им на то, что следует учитывать не только взрослых животных, но и молодняк, те только недоумённо пожимали плечами…
Кроме того, счётчики статистической комиссии Куломзина никак не могли понять одну странную вещь. Караульские казаки по Онону весь гулевой скот держат в Монголии, а свои «вётоши» сдают в аренду бурятам. Пытаясь разрешить такую несуразицу, выспрашивали караульцев. Те, отводя глаза в сторону, поясняли докучливым переписчикам: «травы здесь жёсткие, сухие, а казачий скот нежный, такую вётошь есть не может. А бурятские коровы солошшы (всеядны), хошь дрова дай, всё сожрут». На самом же деле бурятские коровы ничем не отличались от казачьих. Всё дело в том, что за аренду своей «вётоши» брали с бурят приличную мзду, а свой скот за копеечную плату – кирпич чая да рубль денег – держали в Монголии. И промышляли – то этим, как ни странно, вовсе не «богатеи-мироеды», как само просится с языка, а бедные казаки.
Агинским бурятам близко к границе кочевать запрещалось, помнили предательство их предков – табунутов в 1689 году, а потому и монгольскими пастбищами они пользоваться не могли. А любой караулец, бедный ли, богатый ли, имел казачьего пая 30 десятин, да захватной земли десять раз по тридцать, да все неудобья, горные увалы, болота, елани и прочее были в его распоряжении. Богатый бурят приезжал к казаку в гости, выбирал тех, что победнее, выставлял угощение и нанимался к захмелевшему хозяину в работники. Бились по рукам и заключали обоюдовыгодную сделку, аналогов которой, пожалуй, не найти нигде. Парадокс заключался в том, что работник не только не получал плату от хозяина, но ещё и сам приплачивал ему. Для постороннего глаза эта картина была и смешна и загадочна. У бедняка-хозяина, всё поголовье которого насчитывало десяток другой коров и коней, да с полсотни овец, работал богатый бурят – пастух с сотенными табунами. На самом же деле ничего мудрёного здесь нет – бурят в качестве работника имел законное право кочевать на приграничной земле, а караульский казак получал хороший гостинец. Эта нехитрая сделка имела довольно значительные последствия. Благодаря ей, буряты стали активно продвигаться на приононские земли и вскоре уже поглотили местных кочевых тунгусов, подарив им свой язык, культуру и прочее. На изломе веков уже всё здешнее инородческое население примет единое название – бурят.
Караульские казаки Акшинской дистанции, по свидетельству статс-секретаря Куломзина, считались самой зажиточной частью населения Забайкальской области. У многих приононских казаков мерины (выхолощеные кони) во всю жизнь не знали узды и доживали до старости необученными. А на кобылицах и вообще работать позволяли себе только самые бедные казаки.
Караульцы очень гордились своей природностью и крепко дорожили ей. Врач Вишняков в «Записках…» рассказывает, что казаки ононских караулов зачастую хвастались ему своими родословными «грамотами», что висели в переднем углу, заключённые в рамочку. Вишняков приводит заголовок одной из этих грамот:
«В лето 1569 года от Рождества Христова оселился на реке Ононе вольный человек, выходец знаменитого Ермака, Ксенофонт Питиримов Шесток. Мунгалы теснили его… и оттуда он выселился и с родичами своими с Дону сбратался и ушёл в степи, появ в жёны мунгальскую жену, основал при истоке Чинды стан свой». И другие караульские казаки вели свой род от вольницы Ермака, которая после гибели его проникла на восток и разбрелась по степи.
Думается, не только Ксенофонт Шесток «поял» мунгальскую жену. Отношения с Китаем хотя и обострялись периодически чуть ли не до состояния войны, но всё же не настолько, чтобы закрыть границу наглухо. Караульцы за символическую плату строили на сопредельной стороне заимки и поживали там со своим скотом круглый год, время от времени сменяя друг друга. Большинство знали монгольский язык, пили с «кампанами» троёную араку и у себя принимали соседей целыми кампаниями. Когда у сотника Ключевского караула Прокопия Белокопытова заболела жена, он первым делом свозил её к «мунгальскому» ламе, а потом уж обратился к русским медикам.
Впрочем, в официальную медицину караульцы верили меньше всего. В моей семье ходила такая легенда. Где-то около Ульхуна жил тунгусский лама, который часто приезжал лечить приисковых рабочих и на обратном пути всегда заезжал к нашим пить чай со «старенькой» бабушкой, которая и сама-то, кстати, была из крещёных тунгусов Харанутского рода. Однажды младшего бабушкиного сына на покосе хватил солнечный удар и у него отнялись ноги и язык. Тогда съездили в Ульхун и привезли этого ламу, с которым договорились, что если поставит больного на ноги, то отдадут ему нетель трёхгодовалую. Сколько длилось лечение – не знаю, но было оно успешным. Старенькая бабушка, которая давно стала истовой христианкой и, как я теперь догадываюсь, руководила всем семейством и его состоянием, решила, что Бог спас сына и нечего басурману отдавать тёлку, к тому же она и отелится весной и отбоярилась бараном или двумя. «Басурман», конечно, обиделся и больше уж не заезжал на чай, о чём старенькая бабушка впоследствии искренне жалела.
Моя почти столетняя тётка, Анна ЯковлевнаТрухина, мангутская уроженка, рассказывала, как справляли праздники караульцы. А отмечали их раздольно и весело. На Рождество Христово гуляли три дня. Работать в Пресветлые праздники почиталось большим грехом, разве только за скотиной убрать, да напоить-накормить её. Уже с раннего утра и до позднего вечера открыты ворота, во дворе ни соринки, а в избе ещё с вечера чистота и порядок. Горница по-праздничному убрана, на столе угощение – конфекты, выпечка – всех, кто заходил, угощали. Гости собирались ближе к вечеру, а днём в дом, случалось, заходили странники-нищие и с порога «славили»: «Рождество твоё Христе боже наш, во имя Твоё свет разума с неба звёзды воссияющие, да слава тебе Господи». Хозяева щедро одаривали калику перехожего, клали в суму мясо, хлеб, и прочее.
К Пасхе начинали готовиться тоже задолго до Светлого Воскресения. Ещё во-всю трещат морозы на дворе, а уже выбирает хозяин подсвинка, да садит его в «засадок», на откорм. А хозяйка с куриц-несушек глаз не спускает, чтобы яйца не поморозились. Ещё с осени, от забоя скота, в кладовке лежат ножки, скотские и свиные, ждут своего часа. В Вербное воскресенье ребятишки гурьбой идут к Онону и возвращаются с пучками распускающейся вербы. Прутики её кладут на божницу, их же втыкают в ворота и в скотские дворы. Ими же будет хозяйка в праздничное утро стегать каждую скотинку, провожая её в поле.
От Вербного воскресения начинается Страстная неделя, последняя неделя перед Пасхой, самая строгая в отношении соблюдения поста, и самая хлопотная. Женщины занимаются выпечкой, начинают с пресной на топлёном масле – она дольше хранится. Хозяин забивает подсвинка, готовит окорока, это его забота. В Чистый четверг в каждом доме красят пасхальные яйца, кто просто в луковой шелухе, а кто и с разными выдумками. В Страстную субботу на каждой печи варится холодец, рубят в корытцах сечками мясо, крутят вёдрами пельмени и котлеты. В церквах служба идёт всю ночь, возвращаются оттуда утром, неся домой освящённые куличи и пасхальные яйца. В каждом доме столы ломятся от всяческой снеди и изрядно подотощавшие за семинедельный пост караульцы, дружно принимаются разговляться. Батюшка приходской церкви после службы ходил по дворам, благословлял хозяев и домочадцев и его оделяли денежкой и подношением, кто, чем мог.
Пасху справляли целую неделю, весёлыми кампаниями, с гармошкой, пляской и песнями перебирались из дома в дом. При встречах на улице со слезами и улыбками радостно христосовались, троекратно целуясь и желая друг другу всяческих благ. А праздничный стол так и стоял накрытым всю неделю, и убирали его только в следующий понедельник, тем самым заканчивая празднество и возвращаясь на будний круг жизни.
Примерно также гуляли и в другие церковные праздники, зачастую отправляясь в соседние караулы, навестить тамошнюю родню.
Рассказала Анна Яковлевна и о грустном, о том, чем могло закончиться несоблюдение правил в священные праздники. Поехали как-то в Петров день из Мангута два брата с работниками сено косить вниз по Онону. Работники остались табор обустраивать, а братья верхами отправились покосы смотреть. После обеда разразилась гроза, и вот дело к вечеру, а братьев всё нет. Подняли тревогу, пустились на поиски. Нашли братьев мёртвыми, в народе говорили «громом убило».
Караульские казаки отличались излишней спесью и большестатностью. Своих ближайших соседей, а зачастую и родственников – «ясашных» тунгусов называли «арцаедами» (арца – род каши, обезжиренный творог), случалось, обманывали их при расчёте за пастьбу скота. Высокомерно относились к казакам-некараульцам, величая их «сиволапыми», а когда и «каторжановой родовой», что, впрочем, нисколько не мешало делить с ними все тяготы ратной службы. Крестьян же не любили и откровенно враждовали с ними. Относились с презрением, и даже в 1937 году престарелый казак Тохторского караула так ответил на вопрос следователя, почему он не считает себя крестьянином:
«Я никогда крестьянином не был и не хочу им быть, я вольный забайкальский казак конно-казачьего полка Георгий Евстафьевич Портнягин. Я даже себе в жёны не взял крестьянку, а взял вольную чистокровную казачку» (протокол допроса предоставлен Павлом Поповым, г. Чита).
Караульские казаки с честью участвовали во всех боях и походах, выпавших на долю забайкальцев. С гордостью носили заслуженные на полях сражений кресты и медали. Как один не приняли Советскую власть, дружно сражались в рядах Атамана Семёнова. Григория Михайловича почитали своим земляком, впервые за сотни лет Атаманом выбранным, а не насаженным из Петербурга. Особо импонировало им то, что со многими ононскими казаками Семёновы состояли в родстве, а мать Григория Михайловича, Евдокия Марковна, происходила из рода ононских караульцев Нижегородцевых. Её предок Филипп Нижегородец, нерчинский конный казак, погиб при взрыве порохового склада в осаждённом Албазине в 1684 году.
Потерпев поражение в Гражданской войне, многие казаки-караульцы ушли на сопредельную сторону и сгинули навеки в бескрайних степях Монголии, границу с которой из рода в род крепко держали. Оставшиеся на Родине сполна испили горькую чашу невзгод и лишений, выпавших на долю всего нашего многострадального народа…
Игорь Пушкарёв